Способов фиксирования эмоциональных явлений носит феноменологический характер
А.Ш. Тхостов, И.Г. Колымба
Эмоции, рассматривавшиеся старой психологией как наиболее сущностное человеческое проявление, за последние годы относительно редко становятся темой психологических исследований. Это еще более очевидно в контексте осмысления патологического материала: аффективные расстройства анализируются, как правило, лишь в рамках объективистски ориентированных нейрофизиологических концепций. Возможно, подобная ситуация отражает своеобразное разочарование по поводу создания единой методологически обоснованной универсальной психологической концепции эмоций. Во всяком случае современная психопатология явно предпочитает синдромологический подход.
Отказ от теоретического и феноменологического осмысления проблемы эмоций сопровождается скрытым допущением практической однородности феномена эмоциональности . Современная психология и психопатология пытаются не замечать, что, несмотря на кажущуюся самоочевидность и внешнюю простоту, эмоции относятся к наиболее сложным психическим явлениям . В первую очередь их сложность заключается в феноменологической полимодальности , возможности как презентировать самих себя , так и (в форме интенциональности) представлять собой специфическую окраску содержания сознания, особый модус переживания явлений, самих по себе к эмоциям не относящихся (Brentano, 1911).
С одной стороны, образуя ядро субъективности, эмоции как будто не нуждаются ни в каком подтверждении — сам факт их существования доказывает их истинность : можно усомниться в том, истинна ли причина радости или тревоги, но нельзя усомниться в том, что испытываешь радость, тревогу, или в том, что они принадлежат тебе. Единственное сомнение может быть в правильности квалификации, отчетливости артикулированности чувств («не нахожу слов»; «со мной творится что-то непонятное», «хотелось не то конституции, не то севрюжины с хреном»). С другой стороны, невозможность усомниться в том, что это именно твои чувства (чужие чувства нельзя испытывать в принципе), на практике может опровергаться ощущением «чуждости», «сделанности», неприемлемости или эгодистонности эмоций, например, при контрастных навязчивостях, фобиях, депрессиях или маниях (я испытываю ненависть к тому, что на самом деле люблю; боюсь того, что на самом деле не может произойти; чувствую беспричинную тоску или радость и пр.). В этом смысле эмоции могут ничем не отличаться от восприятия внешнего мира : хотя экстрацептивные ощущения также по сути являются моими, они, тем не менее, обладают качеством «объектности», отнесенности в зону «внесознания».
«Субъектность» эмоций определяется на самом деле не их статусом «субъективного переживания», а скорее степенью авторства отнесенностью либо к классу «это случилось со мной», либо к классу «я это сделал». Это чувство авторства не безусловно — в строгом смысле эмоции не полностью подлежат управлению : описание эмоциональных состояний строится в категориях пассивного залога, их «испытывают», чувства «охватывают» человека, хотя в ряде случаев он может «взять себя в руки». Различия в уровне управления, произвольной регуляции образуют спектр соотношения субъектности/объектности: от аффекта, проявления которого непосредственны, неуправляемы и способны подавлять любые психические процессы, и по отношению к которому человек чувствует себя пассивным объектом, до целостной зрелой эмоции, доступной рефлексии и регуляции, субъектом которой человек является.
Можно сказать, что эмоции нарушают четкость субъект-объектного членения, занимая некое парадоксально скользящее «третье» место «субъектного объекта», принадлежащее одновременно и мне и иному . Примерно такое же место занимает и тело человека, демонстрирующее одновременно и подчиненность — произвольную регуляцию, и ограниченность этой подчиненности — свойство проявлять объектность в виде «недостаточности» и несовершенства механизма: я не могу бежать быстрее, чем это доступно для мышц ног; поднять тяжесть больше, чем способны мои руки; именно для тела, а не для субъекта существуют непреодолимые законы физики, острота ножа и жар огня (Тхостов, 1994). Сходным образом неполна и «прозрачность» эмоций, что задает как возможность их объективации (овладения ими), так и специфическую область различных форм нарушения этих процессов — спектр эмоциональных расстройств».
Двойственность топологии эмоций обусловлена, на наш взгляд, сочетанием множественности их функций с особыми способами произвольной регуляции . Одна из основных функций эмоций — отражение , и, согласно идее «прозрачности», эмоции должны быть направлены лишь на внешний мир, именно он оценивается как «страшный» «приятный» или «неприятный». Феноменологически это проявляется в предметности эмоций, в структуре которых традиционно выделяются два элемента — эмоциональное отношение и предмет, которому это отношение адресуется . Подобно тому как сознание есть всегда сознание «о чем-то» , интенциональность эмоций заключается в их предметной отнесенности. «Такие модусы мышления, как любовь, желание и всякие другие так называемые аффекты души, могут существовать только в том случае, если в том же самом (индивидууме существует идея вещи любимой, желаемой и т.д.», — (писал Спиноза (1957, с. 403). «Эмоция в каждый момент возвращается в объект и там насыщается» (Сартр, 1984, с. 130). Однако уже в сартровском замечании фиксируется момент, осложняющий простую метафору отражения как чистого зеркала или восковой печати (Ортега-и-Гассет, 1990). Эмоции — довольно кривое зеркало, отражающее не столько свойства объективного мира-как-он-есть, сколько пристрастность отношения к миру-для-меня . В этой пристрастности реализуется функция регуляции, побуждения и смыслообразования, происходит презентация эмоциями мотивов и потребностей Человека.
Подобная связь позволяет сформировать репертуар способов овладения, ведь если эмоциями невозможно управлять прямо, то это можно делать опосредствованно — через объект, потребность, знак и пр. Первично субъект неотделим от переживаемого аффекта (Я-чувство), однако в ходе онтогенетической социализации происходит последовательная транспозиция аффективной составляющей : сначала «обособление» , «отчуждение» самой эмоциональности посредством ее выделения в качестве объекта (Я испытываю чувство), затем, через формирование орудий управления эмоцией , — в качестве субъекта переживания (Я владею чувствами) и, наконец, на этапе постпроизвольности — новое слияние с чувством, но уже на уровне автоматизированной регуляции (Я чувствую).
Расщепление монолитного недифференцированного аффекта (Я-чувство) на субъекта и его чувство, точнее говоря, вычленение чувства в качестве отдельного объекта , а не свойства внешнего мира Я испытываю страх, удовольствие. «, а не «Мир страшен, приятен. «) — начальный момент управления этим чувством. На наш взгляд, прохождение через «объектную фазу» — обязательное условие трансформации любого феномена сознания в субъектную форму , а рождение субъекта происходит в месте «разрыва» допроизвольной регуляции : через невозможность непосредственного удовлетворения потребности, через столкновение с сопротивлением внешнего мира, через необходимость отказа от удовлетворения (замещение «принципа удовольствия» «принципом реальности»).
Онтогенетические аффекты отличаются непосредственным характером, а эмоции основаны на принципах знаково-символического опосредствования . Событием, маркирующим новую эпоху в развитии эмоциональности индивида, становится употребление знака, благодаря которому природная эффективность приобретает культурную форму («вдвигание» знака между переживанием и проявлением определение словом своих чувств и т.д.). Если в структуре аффекта переживание и его проявления выступают слитно (у новорожденного младенца переживание неотделимо от физиологических реакции и выразительных движений), то в «окультуренной» эмоции эти феномены расщеплены .
С точки зрения культурно-исторического подхода эмоции можно рассматривать как высшие психические функции (ВПФ) обладающие всеми характеристиками: иерархическим кроением, прижизненным социальным характером формирования, знаково-символическим опосредствованием и произвольностью peгуляции. Собственно человеческие эмоции строятся на основе природной аффективности . Движущая сила развития эмоций в онтогенезе, как и в случае с другими ВПФ, — общение со взрослым, в первую очередь с матерью.
Подобно тому как мать наполняет смыслом и означивает витальные потребности (ты хочешь есть, пить, тебе холодно и т.д.) и телесные функции ребенка, она же опознает и называет (означивает) мимические, двигательные, физиологические признаки состояния ребенка в терминах эмоций — удовольствия, неудовольствия, радости, печали: ты сердишься, радуешься, волнуешься, расстроен и т.д. (Тищенко, 1987; Тхостов, 1994; Николаева, Арина, 1996).
Сомато-вегетативные проявления физиологического состояния — покраснение, побледнение, напряжение, расслабление и пр. — означиваются в категориях эмоциональных переживаний превращаясь в их знак и дополняя натуральное, организмическое значение символическим . Такое «удвоение» ведет не только к формированию широкого круга дифференцированных эмоций, но и к «перестройке» функций организма (в частности, физиологических проявлений эмоций), которые из естественных и непроизвольных становятся социальными и управляемыми . Это событие радикально меняет ситуацию: крик ребенка из проявления страха превращается в орудие овладения и управления этим страхом — в призыв о помощи.
Л. Витгенштейн так описывает приобретение натуральным ощущением знаковой функции на примере боли : «Слова связываются с изначальным, естественным выражением ощущения и подставляются вместо него. Ребенок ушибся, он кричит; а взрослые при этом уговаривают и учат восклицаниям, а затем и предложениям. Они учат ребенка новому, болевому поведению. Словесное выражение боли замещает крик» (1994, с. 171). Для овладения ребенком таким орудием очень важно создание и сохранение постоянного «зазора» между проявлением нужды и реакцией матери, в котором это проявление превращается в действие . В случае отсутствия такого «зазора», например при гипер-опекающей матери, находящейся с ребенком в симбиотической связи и предугадывающей его потребности до их проявления, или при «холодной», недостаточно внимательной матери, нереагирующей (либо неадекватно реагирующей), у ребенка отмечается отставание в развитии эмоционального самосознания , достигающее степени алекситимии (Marty, de M’uzan, 1963). Для нормального развития ребенка поведение матери должно соответствовать модели «достаточно хорошей (good enough) матери», не слишком поздно и не слишком рано распознающей через аффекты потребности ребенка, — лишь в этом случае они могут превратиться в желания (Winnicott, 1987).
В контакте со взрослым и под его руководством происходит усвоение форм проявлений эмоций , причем как предписаний, так и запретов в этой области. В этом смысле эмоция ничем не отличается от других ВПФ, проходя через интерпсихический этап к интрапсихическому. Специфика этого пути определяется лишь существованием и негативной формы совместной деятельности, характерной также для телесности или сексуальности, — разделения со взрослым не только выполнения функции, но и ее запрещения (Тхостов, 1994). Примеры такого рода запретов — отказ от прямого выражения своих чувств («настоящий мужчина не плачет») или имитация социально желательных эмоций («улыбайся!»). Социализация аффектов в виде усвоения культурных предписаний и запретов — условие, способ и результат развития произвольного управления эмоциями.
Путем перевода изначально внешнего диалогического процесса во внутренние механизмы эмоциональной регуляции формируется зрелая эмоция, функция которой — овладение и управление своим поведением . Так эмоция приобретает произвольность, достигаемую не прямо (поскольку для человека невозможно просто «не чувствовать»), а опосредствованно, через знаково-символические операции. Для объяснения произвольности Л.С. Выготский использует гегелевскую метафору «хитрости» разума, не вмешивающегося прямо в действие природных сил, но путем особого соположения заставляющего их разворачиваться в нужном ему направлении . Именно таким же образом человек не просто меняет течение натуральных аффективных процессов «силой воли», но, используя специальные психологические орудия, стимулы-знаки, становится их «автором».
Слово матери создает систему координат и ориентиры, «проводя» ребенка через этапы «приручения аффектов» — дифференциацию, называние, обучение выражению, управление. В.К. Вилюнас (1990) пишет: «Непосредственно эмоциональное общение младенца и матери уже на первом полугодии жизни не сводится к двухполюсному обмену эмоциями; в качестве третьего звена в него вклинивается мир предметов, и мать не пропускает случая указать, что в этом мире интересно, хорошо, страшно».
Прижизненными и социальными являются как установление связи «аффект — предмет» («ты радуешься новой игрушке»), так и обучение отношению к предмету эмоции (объекты, связанные с положительными переживаниями, оцениваются как «хорошие» или «желанные» и наоборот). Одним из первых шагов на этом пути становится способность «оттормозить» непосредственные эмоциональные проявления, задерживая или скрывая свои чувства . Примером может быть вежливость как набор предписании и ограничении выражения истинных чувств в определенных ситуациях. В качестве знаковых систем, определяющих формирование эмоции, выступают как натуральные явления — жесты, мимика, приобретающие знаковые функции, так и собственно знаковая система — речь.
В качестве первичного «инструмента» опосредствования эмоции выступает предметная область. Ребенок обучается управлять своими переживаниями через «овладение» их предметами . Подобно тому как потребность, по словам А.Н. Леонтьева, должна прозреть в результате встречи со своим предметом, аффективное состояние превращается в эмоцию путем установления связи «аффект — предмет». Совершая формально внешние пространственные манипуляции с аффективно окрашенным предметом, ребенок, по сути, получает инструмент для манипуляции своим внутренним состоянием. В дальнейшем элементарное приближение к объектам, вызывающим положительные эмоции, и удаление от объектов, вызывающих отрицательные эмоции, свойственное низшим формам аффективности, заменяется на сложную деятельность знаково-символического и своим поведением, и своими эмоциями, и окружающим миром. Управление эмоциями осуществляется не прямо, а опосредствованно, например через их предметы. Невозможно произвольно — путем самокоманд или самоубеждений — вызвать определенное чувство, но «манипуляции» с предметом эмоции дают возможность так организовать ситуацию, что желаемое чувство появится (из И. Бунина: «. камин растоплю, буду пить, хорошо бы собаку купить»).
Приобретение знаковой функции организмическими проявлениями ( превращение «физиологического» крика в сообщение ) и установление неоднозначных отношений между аффективным чувством и его предметом переводит аффективность из натуральной природной сферы в знаково-символическую, т.е. семиотическую. Понимание эмоций в качестве знаковой системы открывает широкие возможности их неоднозначной интерпретации: скорбь или радость для испытывающего их человека суть знаки радостных или печальных событий, тогда как для психиатра или психолога они могут быть знаком психической болезни, а для психоаналитика — отблеском неких давно забытых происшествий. Р. Якобсон (1996) писал, что знак есть нечто, продуцирующее отклик на предмет, отличный от самого знака .
Обязательная предметность зрелой эмоции вместе с отношением эквивалентности между аффективным чувством и его предметом создает условия произвольной регуляции эмоций . Эмоции как ВПФ играют новую и «существенно иную по сравнению с элементарными функциями (аффектами. — А.Т., И.К.) роль, осуществляя организованное приспособление к ситуации с предварительным овладением собственным поведением » (Выготский, 1984, с. 55). Связь со своими предметами не означает «подневольности» эмоций, скорее наоборот, она дает им возможность освободиться от диктата непосредственного воздействия . Подобно тому как произвольное восприятие освобождает человека от власти сенсорного поля, а произвольная память — от власти непосредственного припоминания, произвольность эмоций, достигаемая с помощью знаково-символического опосредствования, позволяет человеку овладевать страстями, вызванными обстоятельствами и/или гормональными изменениями. Однако произвольность эмоций имеет свои ограничения : в эмоции всегда остается «след» первобытного неуправляемого аффекта в виде необъяснимого чувства, непроизвольно возникающего и трудно поддающегося регуляции. Именно этот оттенок «натуральности» и «непосредственности» придает зрелой эмоции качество «подлинности»: чрезмерная опосредствованность есть утрата эмоции («сделанность» чувств, отсутствие искренности), а чрезмерная непосредственность — утрата субъекта («забыл себя, потерял голову, чувства захлестнули») .
Поскольку высшие формы эмоций и системы их регуляции строятся на натуральных основах, продолжающих существовать внутри новых закономерностей в свернутом и подчиненном виде (Выготский, 1984, с. 38), овладение (управление) возможно не только и не столько на уровне порождения, сколько на уровне проявления эмоций . Невозможно приказать себе «не чувствовать» или «не переживать» определенные эмоции, но возможно так перестроить деятельность, расширив контекст данного события, что эмоции «разрядятся» или изменятся.
Итак, центральная характеристика зрелой эмоции — ее произвольный характер . В этом смысле эмоция может быть противопоставлена аффекту: первая произвольна, второй непосредствен. Однако в реальности многие явления не относятся к «чистым» аффектам или эмоциям, а занимают промежуточное положение, позволяя зафиксировать этапы «превращения» аффекта в эмоцию . Так, в некоторых ситуациях можно отметить достаточно поздний момент встречи эмоции со своим предметом — феномен юношеской или «первой любви». «Пора пришла, она влюбилась», — пишет А.С. Пушкин о Татьяне («Евгений Онегин»). Для этого момента «прозрения» потребности характерна известная пассивность, феноменологически проявляющаяся в виде некритичности и известной неразборчивости («Давно сердечное томленье теснило ей младую грудь. Душа ждала. кого-нибудь»).
В каком то смысле момент «прозрения» чувства похож на экспериментальные ситуации введения гормонов (Мораньон, цит. по: Блум, Лейзерсон, Хоффстед, 1988) и раздражения участков мозга электрическим током (Дельгадо, 1971), предоставляющие возможность проследить опредмечивание изначально нестойких аффективных образований, которым внешний предмет придает формальное сходство с «нормальной» эмоцией. Однако испытуемые отмечали некоторую неестественность («как бы чувство») своих переживаний, превращавшихся в полноценные чувства, если с ними начинали говорить о реально беспокоящих или радующих их событиях .
В отличие от «нормальных» переживаний, которые, подвергаясь проверке реальностью, сохраняют способность к произвольному управлению, или экспериментальной ситуации, где существование аффекта определяется длительностью воздействия (химического или нейрофизиологического), в клинике аффективной патологии существует особая область стойких аномальных аффективных явлений, отличительная черта которых — невозможность самостоятельной коррекции . Несмотря на многообразие нарушений аффективной сферы, встречающихся в клинической практике, с феноменологической точки зрения помимо особой «интенсивности» патологических аффектов и необычной направленности, их сущность сводится к двум основным формальным характеристикам — утрате произвольности и нарушению связи с предметным содержанием . Безотносительно к модальности аффекта утрата произвольности выражается в невозможности управления как переживаниями, приобретающими особый «овладевающий» характер, так и проявлениями аффекта, которые становятся неподконтрольны субъекту. Эти овладевающие переживания характеризуются неопределенностью и диффузностыо, недостаточно хорошо рефлексируются самим больным, кажутся ему «непонятными» и невыводимыми из жизненного контекста. Даже если они представляются больному следствием каких-либо реальных событий, их масштаб несоразмерен событию ни по интенсивности переживания, ни по его продолжительности * .
Таким образом, филогенетический аффект — продукт биологического развития, приведшего к дифференциации изначально единого отражения на когнитивные и аффективные процессы (А.Н. Леонтьев), а эмоция — результат дальнейшего культурного развития аффективных процессов.
Однако связь эмоции с предметом не исчерпывается модальностью его аффективной окраски: чем более развита эмоция, тем более сложны и опосредствованны отношения между ними. Если для аффекта характерны либо «незнание» своего предмета, либо однозначная связь с ним, то в процессе социализации эта связь теряет непосредственный характер, начиная определяться индивидуальными особенностями смысловой сферы и опыта или культурными нормативами и правилами. Это отношение может обладать подвижностью и возможностями трансформации в результате эмоционального переключения. Такого рода связь — это скорее не тождество, когда определенный объект однозначно связан с конкретным аффективным чувством (что характерно для непроизвольных аффектов), а эквивалентность (или, если говорить в категориях семиотики, «приписанность» — imputed). Поскольку предметность эмоции — основа формирования произвольности (предмет есть одно из «орудий» опосредствования), эти нарушения взаимосвязаны. Так, утрата произвольности, феноменологически отражающаяся в «овладевающем» характере переживаний при аффективных или тревожных расстройствах, невозможности затормозить, скрыть или подавить их проявления, представляет собой внешнюю форму расстройств эмоциональной сферы, тогда как ее скрытый психологический механизм заключается в нарушении связи с предметом.
Нарушая целостность нормального феномена, патология предъявляет нам своеобразный «естественный эксперимент», обнажая скрытые в норме закономерности. Искажение связи эмоции с ее предметом при аффективных и тревожных расстройствах обнаруживается в двух крайних вариантах — «беспредметных» или «чрезмерно предметных» эмоциональных явлениях . В первом случае утрата произвольности определяется отсутствием адекватного средства управления , т.е. в первую очередь предмета эмоции, а во втором — недостатком средств управления , поскольку интенсивность эмоции по отношению к этому предмету или жесткость связи неизменно превышают возможности управления.
Феноменологические нарушения произвольности проявляются в навязчивом, «овладевающем» характере патологических переживаний, структурно — в нарушении связи «предмет — аффект». Один из вариантов утраты произвольности представлен «беспредметными» эмоциональными явлениями, встречающимися в клинике эндогенных расстройств и описанными в рамках патологии витальных чувств (Lopez-Ibor, 1985; Kuns, 1993). Витальная тоска при депрессии, описанная Schneider (1928), и витальная тревога (anxious thymopathy — Lopez-Ibor, 1985) характеризуются отсутствием причинного объяснения, устойчивого содержания, психологической невыводимостью из жизненного контекста, имеют фазовое течение и поддаются биологической терапии. Диффузную локализацию подобных ощущений на границе сознания и тела можно рассматривать как своеобразную «псевдопредметность», интерпретацию беспредметной эмоции в качестве телесного ощущения («давящая» тоска, «камень на сердце», «сердце, выпрыгивающее из груди», «невозможность найти себе место», ощущение «мышечного напряжения», «сухости во рту», «нервной дрожи», «кома в горле», «нехватки воздуха», «тяжести под ложечкой», «слабости в ногах» и пр.). Подобно описанным выше «нормальным» и «экспериментальным» эмоциям, беспредметное патологическое переживание выбирает или находит свой предмет , реализуясь в виде фобии или содержательного депрессивного комплекса. Выбор объекта фобии или тоски определяется в первую очередь степенью его возможной опасности или ценности. В наибольшей степени «подходящими» оказываются области, плохо контролируемые самим субъектом, — предметы, представляющие реальную или возможную опасность, болезни, инфекции, стихийные события, случайности, межличностные отношения; либо наиболее ценные — собственное «Я», ближайшее окружение, здоровье, жизненные достижения и пр. Однако поскольку подобные эмоции имеют «фантомный» характер, никакая реальная деятельность не может способствовать их разрешению и никакой предмет не может выполнять функцию опосредствующего звена, что придает им овладевающий или навязчивый характер .
Эмоции как наиболее древняя и первичная форма отражения (Леонтьев, 1971; Обуховский, 1971; Хомская, Батова, 1992) обнаруживают специфичность по сравнению с другими ВПФ. Эта специфичность выражается в том, что » эмоции несут на себе печать глубинных связей со сферой потребностей и желаний » (Хомская, Батова, 1992, с. 6). Глубокая связь эмоций с потребностной сферой находит выражение в самых простых случаях утраты произвольности. Эмоции, связанные с актуализацией или удовлетворением жизненно важных, первоочередных потребностей человека, проявляющиеся, например, в особых экстремальных ситуациях, перестают подчиняться сознательному управлению. Подобные ситуации возникают при длительной депривации потребности (например, при вынужденном голодании), сверхценном отношении к предмету эмоции (в отношении того, что слишком важно, возможности управления явно снижены). Яркий пример этому — актуализация в условиях смертельно опасной болезни мотива «сохранения жизни», приводящая к перестройке и резкому сужению мотивации человека (Тхостов, 1979; Николаева, 1987). Эмоции в этих ситуациях служат экстренными сигналами о пользе или вреде для человека данных событий, и поскольку витальные потребности (самосохранение, продолжение рода и пр.) перевешивают на весах, адекватных средств управления такими «аварийными» эмоциями не обнаруживается.
Помимо плохо управляемых эмоциональных явлений, связанных с витальными филогенетически детерминированными потребностями, могут существовать онтогенетически сформированные «особые» отношения с объектом. Эти переживания по поводу чрезмерно значимого объекта в клинической традиции относятся к категории «сверхценностей» и связываются с невротическими или личностными расстройствами. Такие сверхценные образования характеризуются развитой, хотя и не всегда адекватной рефлексией, содержательностью, предметностью, относительно сохранной критичностью (Савенко, Дукаревич, 1970). Причины особого, сверхценного отношения к объекту эмоции связаны с историей жизни данного конкретного пациента, а кажущаяся нелепость при относительной критичности пациента к неадекватному выражению своих чувств при невозможности справиться с ними, часто базируется на неосознаваемом характере связи с объектом.
Таким образом, существует как минимум два варианта нарушения связи эмоции с ее предметом и соответственно два варианта нарушения произвольной регуляции, превращающие эмоцию в аффект. Первый вариант соответствует эндогенным аффективным расстройствам, при которых аффект еще не стал эмоцией , а предметная отнесенность носит фантомный характер . Второй соответствует личностной патологии, психогенным и невротическим расстройствам, при которых аффективная составляющая уже не эмоция , поскольку избыточно жестко связана с предметом .
Источник
