научная статья по теме АВТОРСКАЯ ПОЗИЦИЯ В «ПИКОВОЙ ДАМЕ» Языкознание
Цена:
Авторы работы:
Научный журнал:
Год выхода:
Текст научной статьи на тему «АВТОРСКАЯ ПОЗИЦИЯ В «ПИКОВОЙ ДАМЕ»»
ИЗВЕСТИЯ РАН. СЕРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ И ЯЗЫКА, 2011, том 70, № 1, с. 37-43
АВТОРСКАЯ ПОЗИЦИЯ В «ПИКОВОЙ ДАМЕ» © 2011 г. А. М. Гуревич
В статье обсуждаются важнейшие дискуссионные проблемы интерпретации «Пиковой дамы»: соотношение реального и фантастического в сюжете повести, вопрос о безумии ее центрального персонажа, противостояние родовой аристократии и так называемой «новой знати». Подчеркнута связь «Пиковой дамы» с другими пушкинскими произведениями позднейшей поры.
The article is concerned with most important and much discussed problems of interpretation of «The Queen of Spades»: real v. fantastic in its plot, madness of the protagonist, opposition of the old aristocracy and the «new nobility». Connection between «The Queen of Spades» and other Pushkin’s late works is emphasised.
Ключевые слова: реальное-ирреальное, тема безумия, новая знать, родовая аристократия. Key words: real v. irreal, theme of madness, new nobility, old aristocracy.
Ключевой эпизод «Пиковой дамы» — ночное явление Германну призрака старой графини -и по сей день вызывает разноречивые истолкования и споры. На вопрос, что это: действительно имевший место контакт героя с потусторонними силами или же иллюзия, галлюцинация, горячечный бред — следствие его возбужденного и расстроенного воображения, — исследователи отвечают по-разному. Одни (Вл. Ходасевич [1, с. 65-68], а в наши дни — С.Г. Бочаров [2, с. 134-135] или Г.Г. Красухин [3, с. 319-320]) явно склоняются к первому варианту; другие, как М.О. Гершензон [4, с. 78] или Г.А. Гуковский [5, с. 365], твердо отстаивают второй; наконец, третьи, например А. Слонимский [6, с. 519], предпочитают — вслед за Достоевским1 — говорить о впечатлении неопределенности, двойственности, которое оставляет этот эпизод, а вместе с ним и все произведение в целом.
Именно эта последняя точка зрения стала сейчас доминирующей. Так, Ю.В. Манн находит в пушкинской повести параллелизм реального и ирреального — «разветвленную систему завуалированной фантастики». «Изображение в «Пиковой даме», — подытоживает он свои наблюдения, — все время развивается на грани фантастического и реального. Пушкин нигде не подтверждает тайну, но он нигде ее не дезавуирует. В каждый момент
1 Из письма Достоевского Ю.Ф. Абаза (15 июня 1880 г.): «И вы верите, что Германн действительно имел видение, и именно сообразное с его мировоззрением, а между тем, в конце повести, т.е. прочтя ее, Вы не знаете, как решить: вышло ли это видение из природы Германна, или действительно он один из тех, которые соприкоснулись с другим миром, злых и враждебных человечеству духов » [7, с. 192].
читателю предлагается два прочтения, и их сложное взаимодействие и «игра» страшно углубляют перспективу образа» [8, с. 60, 62].
Во многом сходную позицию занимает и О.С. Муравьева. «Атмосфера фантастического, -полагает она, — создается в повести за счет непрестанного колебания между фантастическим и реальным объяснением происходящего . Дразнящая невозможность выяснить раз и навсегда, замешаны ли в трагедии Германна потусторонние силы, иронически предостерегает от безапелляционных и однозначных суждений» [9, с. 69]. Не останавливаясь на этом, О.С. Муравьева делает следующий шаг. «Непроясненность и двойственность происходящего, — настаивает она, — поддерживается в «Пиковой даме» главным образом благодаря подчеркнутой неопределенности позиции автора» [9, с. 65-66]. Согласиться с таким суждением вряд ли возможно: представляется, что авторская позиция в пушкинской повести выражена вполне ясно и достаточно определенно, хотя, разумеется, не прямолинейно. Именно об этом и пойдет речь в нашей статье.
Заметим вначале, что своеобразие поэтики «Пиковой дамы» нередко связывают с традицией немецкого романтизма и прежде всего — с воздействием творчества Гофмана. Современникам поэта, указывает А.Б. Ботникова, сходство пушкинской повести с произведениями Гофмана бросалось в глаза. Об этом говорил и сам выбор загадочного героя с его страстной одержимостью и огненным воображением, и тема карточной игры, и наличие фантастического элемента [10, с. 9394]. Между тем Пушкин и Гофман, справедливо
говорится в той же работе, «художники принципиально разного миропонимания, мировоззрения и метода» [10, с. 90]. Действительно, пушкинская фантастика во многом отлична от гофмановской и едва ли не полемична по отношению к ней.
В самом деле, одна из характерных для Гофмана исходных сюжетных ситуаций — это внезапное вторжение в изначально чистую человеческую душу некоей посторонней и чужеродной роковой силы.
Так, в «Элексирах дьявола» (1815-1816) череда несчастий обрушивается на героя после того, как он осмелился тайком выпить запретное адское зелье. В «Песочном человеке» (1817) все беды главного героя — Натанаэля начались с момента его встречи с таинственным и зловещим продавцом барометров. «Что-то ужасное вторглось в мою жизнь! — жалуется Натанаэль в письме своему другу Лотару. — Мрачное предчувствие страшной, грозящей мне участи стелется надо мною, подобно черным теням облаков, которые не проницает ни один приветливый луч солнца» [11, т. 1, с. 227, 228].
И что для нас сейчас особенно важно: как демоническое наваждение, способное увлечь добродетельного, душевно чистого человека в роковую пучину, окончательно погубить его, предстает у Гофмана пристрастие к карточной игре. Вот что говорит в рассказе «Счастье игрока» (1820) барону Зигфриду его собеседник, называющий себя шевалье Менаром: «О, если ли бы мой взгляд и в самом деле проник вам в душу, — воскликнул незнакомец, — если бы он пробудил в вас мысль об опасности, которая вам угрожает! С юношеской беспечностью, с веселой душой стоите вы над бездной, а между тем достаточно толчка, чтобы сбросить вас в пучину, из коей нет возврата. Короче говоря, вы на пути к тому, чтобы стать на свою погибель страстным игроком» [11, т. 2, с. 82]. В назидание Зигфриду шевалье рассказывает ужасную историю жизни своего знакомого (на самом деле — его самого), у которого пагубная страсть к картам угасила все его лучшие качества: «не одержимость игрока, нет, — низменную алчность разжег в его груди сатана» [11, т. 2, с. 86]. (Курсив наш. — А.Г.)
Любопытно, что в сохранившихся небольших фрагментах рукописной редакции «Пиковой дамы» начало повествования было выдержано именно в гофмановском духе и представляло в своем роде мещанскую идиллию: изображение трогательной, наивной и сентиментальной любви чистых душ — Шарлоты Миллер и Германа (так!). Оба они лишились отцов, были бедны,
жили в одном дворе и скоро «полюбили друг друга, как только немцы могут еще любить в наше время». Однако последующие события должны были, судя по всему, эту идиллию разрушить: настал момент, когда «милая немочка отдернула белую занавеску окна» и убедилась, что Герман «не явился у своего васисдаса и не приветствовал ее обычной улыбкою» [12, с. 495-496].
Показательно, что Пушкин решительно отбросил этот вариант. В окончательной редакции жажда быстрого, мгновенного обогащения изначально снедает душу Германна. В карточной игре он видит один из возможных способов такого обогащения, лихорадочно следит за всеми перипетиями игры, хотя и не принимает в ней участия, ибо убежден, что «не в состоянии жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее» [12, с. 210]. Иными словами, игрок в душе, он хотел бы играть только наверняка, только на выигрыш. Но игра без риска, без возможности проигрыша перестает быть игрой. Она не может служить развлечением, волновать сплетением неожиданностей, непредвиденностью исхода. Не способна она и моделировать ситуацию поединка, борьбы человека с роком, судьбой, случаем (о чем так хорошо говорится в известной статье Ю.М. Лотмана; см. [13, с. 793 и след.]). А ведь именно в этом и состояла ее главная притягательность, рождавшая порой сильнейшие страсти. Между тем Германн «хотел бы изгнать случай из мира и своей судьбы. Этический аспект действий его не тревожил» [13, с. 803].
Значит, ночной рассказ Томского о чудесном выигрыше его бабушки лишь обнаруживает скрытые свойства натуры Германна, приводит в действие уже готовый механизм. Он служит не причиной, а лишь толчком, поводом к тому, чтобы стремление любой ценой, любыми средствами выведать тайну трех карт всецело завладело сознанием героя и превратилось в навязчивую идею.
«Анекдот о трех картах, — говорится в конце главы II, — сильно подействовал на его воображение и целую ночь не выходил из его головы. «Что, если, — думал он на другой день вечером, бродя по Петербургу, — что, если старая графиня откроет мне свою тайну! — или назначит мне эти три верные карты! Почему ж не попробовать своего счастия. Представиться ей, подбиться в ее милость, — пожалуй, сделаться ее любовником, — но на это всё требуется время — а ей восемьдесят семь лет, — она может умереть через неделю, -через два дня. «» [12, с. 219].
Итак, для достижения своей цели Германн готов на всё; никакие моральные запреты, нравственные ограничения и принципы для него не
существуют. Он сразу же предстает перед читателем как «человек без веры и нравственных устоев» (французский эпиграф к главе IV), напоминающий, по характеристике Томского, Наполеона и Мефистофеля одновременно; как человек, на совести которого «по крайней мере три злодейства» [12, с. 228]. И хотя Томский произносит эти слова будто бы в шутку («мазурочная болтовня»), они полны глубокого смысла, ибо «с лапидарной точностью определяют сущность характера» [14, с. 634].
Действительно, неоднократно отмечалось, что с Наполеоном Германна сближает «всепожирающая жажда самоутверждения» [5, с. 343], «отношение ко всему окружающему, к людям только как к средству для достижения своих целей»2; с Мефистофилем — «циническое отношение к жизни, ко всему святому для человека: красоте, любви, истине» [14, с. 634]. (Излишне говорить, что речь идет здесь не о масштабе личности, а о самом типе отношения к жизни.)
Более того, якобы шутливая характеристика Томского не только прямо указывает на сатанинское начало в душе Германна, но и проецирует на ситуацию повести сюжет «Фауста». Как заметил А.Л. Бем, в трагедии Г
Для дальнейшего прочтения статьи необходимо приобрести полный текст. Статьи высылаются в формате PDF на указанную при оплате почту. Время доставки составляет менее 10 минут. Стоимость одной статьи — 150 рублей.
Источник
Выявления Пушкиным своей позиции в «Пиковой даме»
Знание того, о чем рассказывается в повести, мотивируется и тем, что повествователь часто бывал свидетелем происходящего и потому мог наблюдать поведение действующих лиц, слышать их разговоры. Так описывается панихида в церкви и передается произнесенная там речь молодого архиерея. В конце повести дается своеобразный репортаж игры Германна. В последнем случае мы смотрим на развернувшуюся карточную битву глазами повествователя. Он сосредоточивает свое внимание на реакции Чекалинского. После первого проигрыша «Чекалинский нахмурился, но улыбка тотчас возвратилась на его лицо». После того, как выиграла семерка: Чекалинский видимо смутился». В третий вечер Германн и повился «один понтировать противу бледного, но всё улыбающегося Чекалинского».
Автор в романтизме — демиург, ничем не ограниченный творец событий, герои которых являются разнообразными копиями личности самого автора. Характеризуя байронов-ский метод создания образов, Пушкин писал: «Байрон бросил односторонний взгляд на мир и природу человечества, потом отвратился от них и погрузился в самого себя. Он представил нам призрак себя самого. Он создал себя вторично, то под чалмою ренегата, то в плаще корсара, то гяуром…» «В конце концов он постиг, создал и описал единый характер (именно свой)». Далее Пушкин высказался еще более определенно: «Когда же он стал составлять свою трагедию, то каждому действующему лицу роздал он по одной из составных частей сего мрачного и сильного характера…»
Проблема Автора важная в истории литературы и, соответственно, в историко-литературной науке. Она привлекает внимание многих ученых и решается по-разному. Мне представляется, что условием ее научного объективного рассмотрения должен быть историзм. Только историзм поможет понять всю реальную сложность, реальное многообразие форм проявления авторской позиции в различные исторические эпохи и в различных литературных направлениях.
Естественно в этой связи возникает вопрос о том, как же при таком изображении жизни проявляется авторская позиция? Ответить на него не просто. Чтобы понять способы, средства и формы выявления Пушкиным своей позиции в «Пиковой даме», необходимо договориться о том, как понималась Пушкиным проблема Автора в этой повести.
Проблема Автора в произведениях Пушкина-реалиста поэтому может быть понята и раскрыта лишь с учетом тех обстоятельств, которые возникали перед ним в кризисную, переломную эпоху — преодоления романтизма и выработки новой эстетической системы, которая позже получит наименование реализма. Известна последовательная борьба Пушкина с субъективизмом романтической эстетики. Следовательно — и, может быть, прежде всего,- против субъективизма авторской позиции в художественном произведении, против неумения объективного построения характера.
Тот же эпизод раскрыт и через восприятие Германна. Бродя по улицам города, размышляя о возможном быстром обогащении, он однажды остановился у дома, который, как оказалось, принадлежал Томским. Он «стал смотреть на окна. В одном увидел он черноволосую Головку, наклоненную, вероятно, над книгой или над работой. Головка приподнялась. Германн увидел свежее Личико и черные глаза. Эта минута решила его участь».
Образ Автора у Пушкина строится глубоко индивидуально — в «Евгении Онегине» и «Повестях Белкина», «Капитанской дочке» и «Пиковой даме». Пушкин все время ищет новых путей, добиваясь максимальной объективности повествования. Наиболее сложной оказалась структура взаимоотношения Автора и повествователя в «Пиковой даме». Она впервые подробно описана В. В. Виноградовым.
В. В. Виноградов подчеркивал сложность, изменчивость, многообразие форм проявления образа Автора. «Он является формой сложных и противоречивых соотношений между авторской интенцией, между фантазируемой личностью писателя и ликами персонажей. В понимании всех оттенков этой многозначной и многоликой структуры образа автора — ключ к композиции целого, к единству художественно-повествовательной системы Пушкина» . Вывод этот справедливый, но он нуждается в конкретизации тех форм и средств, которые и определяют эти отношения, и, прежде всего, позволяют Автору четко и бесспорно выявить свой взгляд на героев и события повести.
Автор все время присутствует при описываемых повествователем событиях. Повествователь нужен Пушкину для документализации своего взгляда. В тридцатые годы, начиная с «Повестей Белкина», Пушкин твердо указывает на позицию документального подтверждения своих произведений. Оттого ему нужны рассказчик, мемуарист, повествователь-свидетель. В «Повестях Белкина» рассказчик записывает все то, что он слышал от разных лиц — свидетелей событий, ими сообщенных. Автор не выдумщик — он сообщает быль, у него есть свидетели описанного. Тем самым увеличивался потенциал художественной объективности изображения действительности.
Повествователь не Пушкин, Но он оказывается в определенных отношениях с Автором «Пиковой дамы», который не равнодушен к тому, о чем сообщает повествователь. Более того — Автор заинтересован в том, чтобы и читатель знал его позицию в сложных, а порой и фантастических событиях повести. Повествователь как бы сближается с Автором — он не просто рассказчик, а пишущий человек, умеющий отбирать факты, рассчитывать время в повести, а главное, передавать не только факты, но и разговоры персонажей, и даже способен «подслушивать» внутренние монологи героя.
Высшее общество столицы, в котором искал свое место Германн, в 1830-е годы жило верой, находя в ней «высшее выражение человеческой свободы». Германн записал свое видение потому, что поверил ему, его мировоззрение включало и жажду обогащения, и веру в чудесную удачу. Оттого после видения «все мысли его слились в одну,- воспользоваться тайной, которая дорого ему стоила… Он хотел в открытых игрецких домах Парижа вынудить клад у очарованной фортуны». Так фантастическое послужило Пушкину средством раскрытия «духа времени» и стало идеологической характеристикой дворянского общества 1830-х годов.
Повествователь иногда лаконически мотивирует свое знание взглядов героев. И прежде всего Германца. Он имел возможность, например, наблюдать, как молодой офицер, не беря в руки карт, с напряжением следил за игрой других — вспомним первую сцену игры в карты у Нарумо-ва. Приведя во второй главе девиз Германна, характеризующий твердость его характера, его решение не играть — малое состояние не позволяло «жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее»,- повествователь предупреждает, что это подлинные слова Германна — «как сказывал он». Читатель вспоминает, что действительно фразу эту Германн сказал на квартире Нарумова, где был и повествователь.
Повесть написана от третьего лица. Повествователь не обозначен ни именем, ни местоимением, но он ведет рассказ изнутри общества, к которому принадлежит. Повторение «неопределенно-личных форм — играли, сели ужинать — создает иллюзию включенности автора в это общество». С. Бочаров, развивая наблюдения В. Виноградова, дает такое определение: «Речь в третьем лице не только повествует о мире, но как будто звучит из мира, о котором она повествует; эта пушкинская повествовательная речь одновременно — чья-то, некоего рассказчика, она поставлена на некоторую дистанцию, как отчасти чужая речь».
Источник
