Гудмен н когда есть искусство способы создания миров м идея пресс логос 2001
Пер. с англ. А. Л. Никифорова, Е. Е. Ледникова, М. В. Лебедева, Т. А. Дмитриева.
М.: ЛогоS, Идея-Пресс, Праксис, 2001. 376 с. Тираж 1000 экз.
(Серия «Университетская библиотека. Философия»)
Наконец-то отечественный читатель может прочесть по-русски хотя бы некоторые из сочинений классика аналитической философии американца Нельсона Гудмена! Они пришли к нам вслед за другим классиком — и соавтором Гудмена по ряду ранних работ 1940-1950-х годов — У. Куайном (р. 1908). Под одной обложкой оказались «Факт, фантазия и предсказание» (1955), «Способы создания миров» (1978) и ряд ключевых статей из сборника «Проблемы и проекты» (1972), написанных в 1950-е — начале 1960-х годов. Послесловие одного из переводчиков, М. В. Лебедева, призвано прояснить некоторые особенности философского метода Гудмена.
Гудмен, как и У. Куайн, принадлежит к числу «воспитанников» Рудольфа Карнапа (1891-1970). Сам Гудмен в одном из интервью подтвердил, что героическая попытка Карнапа построить образцовый формальный язык для философии захватила его поколение и во многом предопределила его ранние философские поиски. Даже отказавшись от этой задачи, аналитические философы твердо придерживались «критерия» ясного изложения. Первые самостоятельные шаги Гудмена в философии также связаны с Карнапом — и с А. Тарским (1902-1983). В 1940-1941 годах они вместе с Куайном обсуждали возможность рассмотрения «языка классической математики в терминах синтаксического языка» (правда, безрезультатно). Исследования этого начального периода безусловно относились к философии науки, понятой как логический анализ оснований научного знания (с чем и связаны пресловутые ярлыки, превращенные недобросовестными оппонентами в карикатуры, — «логический позитивизм» и «логический эмпиризм»). В этом же русле лежали первые книги Гудмена, сделавшие его знаменитостью, — «Структура явления» (1951) и «Факт, фантазия и предсказание». Последняя работа, распадающаяся на два неравных фрагмента — первый, датированный серединой 1940-х годов, предшествовал написанию «Структуры явления»; второй, представляющий собой переработанный текст лондонских лекций 1953 года, должен рассматриваться как развитие идей, сформулированных в «Структуре», — трактует проблему условных контрфактических высказываний. Эти высказывания и по предпосылке, и по следствию «неизменно ложны»: «Если бы этот кусок масла был нагрет до 150╟ F, то он не растаял бы» (а между тем он был съеден вчера). Важность их рассмотрения обусловлена тем, что они напрямую связаны с вопросом о природе законообразных суждений (в науке и не только в науке). Гудмен анализирует логическую форму этих высказываний и приходит к выводу о невозможности выведения описывающей данную логическую связь «формулы». Во-вторых, разбирая ту же проблему с точки зрения обоснованности индуктивного вывода, он указывает на невозможность провести четкую границу между законом и «описанием случайного факта». Пытаясь разрешить эти трудности в рамках гипотезы о «переходе», Гудмен феноменализирует язык описания реальности. Он рассматривает вопрос о законе как вопрос языковой практики: «…разграничительная линия между обоснованными и необоснованными предсказаниями (индукциями и экстраполяциями) предопределена тем, каким образом мир описан и предвосхищен в словах» (с. 111). Проблема подтверждения преобразуется в проблему использования терминологии.
Следом за «Фактом, фантазией и предсказанием» лучше читать не «Способы создания миров», а статьи Гудмена, помещенные в конце книги. Среди них особый интерес представляют совместная с Куайном работа «На пути к конструктивному номинализму» и очерк «Мир индивидов». Учитывая участие Куайна, нас не должен удивлять формализм «На пути»: для неподготовленного читателя это трудное, но безусловно благодарное чтение. Объявляя войну «платонизму» с его абстрактными сущностями, авторы показывают, каким образом любой платонистский язык без труда может быть переведен в номиналистический. Номиналистический синтаксис разработан ими для дисциплин, считающихся «платонистскими» par excellence, — классической логики и математики. При такой постановке вопроса любой класс оказывается языковой практикой, позволяющей идентифицировать «индивидов». В «Мире индивидов» Гудмен уточняет формулировки предыдущей статьи и развивает намеченную там перспективу. «Граница между тем, что обычно зовется «абстрактным» и «конкретным»», представляется ему «смутной и изменчивой» (с. 319). Номинализм автора «требует только того, чтобы все допускаемые объекты, чем бы они ни были, истолковывались как индивиды» (с. 320) 1 . Это означает, что мир описывается как «образованный из сущностей, различных по своему содержанию, а это, в свою очередь, означает описать его средствами системы, в которой никакие две различные сущности не содержат в точности одни и те же атомы» (с. 327). В основе такого нетрадиционного номинализма лежит радикализация экстенсионального подхода, запрещающего «необычное приумножение сущностей»: «Ясная история не может быть рассказана на малопонятном языке» (с. 335). Гудмен указывает, что его «номинализм» не накладывает на работу ученого или «технолога» никаких ограничений: он интерпретирует, «руководствуясь не практическими потребностями, а непрактичным желанием понимать» (с. 334), что не означает, однако, отказа от принципиальности и честности в философии. Просто «номинализм» Гудмена не претендует на безусловное руководство наукой или «технологией» 2 .
Развитие — если не завершение — «номиналистической» программы философа представлено в работе «Способы создания миров». В этой поздней работе автор практически отказался от использования какого-либо искусственного формального языка. Среди прочего это объясняется и тем, что отныне в поле его рассмотрения находятся не только феномены науки, но и искусство. Интересы Гудмена всегда были широки: в его статьях находишь поэтические цитаты (например, из Р. Фроста) и ссылки на исторические события; когнитивная психология с самого начала оказалась в поле его зрения (по свидетельству Х.Патнэма); а философия искусства даже стала для него профильной [см. книгу «Languages of Art» (1968)]. «Способы создания миров» написаны «поэтическим» языком, и, к счастью, перевод М. В. Лебедева позволяет это почувствовать. Гудмен показывает, что мир может быть «создан самыми разными способами» — и показывает это, отталкиваясь от «точных» и, в согласии с аналитической традицией, максимально ясных (или постоянно проясняемых) стандартов. При этом мы не должны обманываться на тот счет, что Гудмен признает различение некоего недоступного нам «истинного мира» (или миров) и наших «созданий». Ничего подобного, хотя… — несколько индифферентно замечает философ — это и неважно. Попросту шум о чем-то «внешнем» для нас едва ли должен быть таким громким. Истина? «Истина — вовсе не преисполненный важности строгий хозяин. Она — смиренный, послушный слуга» (с. 135). Кроме того, истина «относится исключительно к тому, что говорится, а буквальная истина — исключительно к тому, что сказано буквально» (там же). В отличие от «анархистов познания» Гудмен отнюдь не готов отказаться от «истины» (да и как откажешься от того, без чего и шага не сделаешь?): он лишь неизменно подчеркивает ее относительную и сугубо человеческую — «языковую» — природу. В «Способах» ясно и конкретно показаны различные «миротехнологии»: литературные, пластических искусств, науки, восприятия. Автор указывает на труднопреодолимые проблемы, с которыми столкнулась бы попытка взаимной редукции порожденных нами миров. Допустим, редукционистские устремления физики едва ли обоснованны: она сама фрагментарна и нестабильна. В искусстве субъективизма не больше, чем в науке, но «объективность» (или «объективности») здесь иная, ибо продиктована символическим характером языка художника. Читателя постоянно побуждают быть внимательным к тонким, но существенным различиям (например, в различных техниках цитации), которые едва ли могут быть безболезненно «сняты». Означает ли это, однако, что Гудмен претендует на «отмену» философии? Отнюдь: «Сведение одной системы к другой может внести ощутимый вклад в понимание взаимосвязей между версиями мира, но редукция в любом разумно строгом смысле этого слова встречается редко, она почти всегда фрагментарна и вряд ли когда-либо бывает единственно возможной» (с. 122). Кроме того, безусловно существуют сомнительные и просто ошибочные системы. Мы должны приветствовать разумные попытки «общей организации», охватывающей «правильные версии». Помимо своей собственной Гудмен указывает на философию Э. Кассирера как на такую попытку.
На фоне «смятения в умах», отличающего российскую философскую и околофилософскую ситуацию, голос Гудмена как нельзя кстати. Напоминая о ценностях ясного и разумного взгляда в философии (и не только в ней) и в то же время отвергая какой бы то ни было догматизм, его тексты дают истинным друзьям подлинно философского образования в этой и для этой страны еще один шанс.
В заключение отмечу явные огрехи в издании книги: все же сказывается отсутствие редактора. На с. 80 текст обрывается на слове «затем»: читателю остается неведомым конец главы об индукции. Огромное количество опечаток (корректора тоже не было?). Уместным было бы предисловие, представляющее Гудмена в контексте аналитической философии его времени. Так что, если учитывать тот факт, что книга издана при спонсорской поддержке Фонда Сороса, — не слишком ли много халтуры?
1 При этом важна философская «технология», а не «терминология». Важно не то, говорим ли мы об «индивидах» или о «классах», а то, как мы о них говорим.
2 В последнем случае Гудмен безусловно лукавит, ибо тут же предупреждает ученых от увлечения абстрактными сущностями. Лукавит в той степени, в какой философия не самодостаточна, а лишь автономна.
Источник
Гудмен н когда есть искусство способы создания миров м идея пресс логос 2001
Способы создания миров
Эта книга не следует прямым курсом от начала до конца. Она охотится; а на охоте она иногда тревожит одного и того же енота на разных деревьях или разных енотов на одном дереве, или даже то, что оказывается вовсе не енотом, да к тому же и не на дереве. Она по несколько раз натыкается на одну преграду и отправляется по новым следам. Она часто пьет из одних и тех же ручьев и бредет по суровой местности. Ей важна не добыча, а то, что узнано на исследованной территории.
В третий раз в моей жизни работа над книгой оказалась связана с приглашением прочесть цикл лекций. Специальные лекции в университете Лондона привели к «Факту, фикции и прогнозу». Локковские лекции в Оксфордском университете стали «Языками искусства», а первые Кантовские лекции в Стэнфордском университете дали стимул для настоящей книги и основание для ее последних четырех глав, хотя основная часть заключительной главы написано заново. Первая глава читалась в университете Гамбурга на праздновании сотой годовщины со дня рождения Эрнста Кассирера; первые четыре главы появились как отдельные статьи.
Список тех, кто мне помог, как обычно, можно продолжать бесконечно, и я могу упомянуть лишь Стэнфордский университет и его философский факультет, особенно Патрика Суппеса; моих коллег Исраэла Шеффлера, У. В. Куайна и Хилари Патнэма и моих партнеров по «Проекту Зеро» Пола Колерса и Вернона Хауарда.
Так как эти семь глав были написаны и переписаны в течение приблизительно семи лет и часто представляют собой скорее вариации на периодические темы, чем последовательные шаги в аргументе, то повторения неизбежны и, я надеюсь, простительны. Мой опыт со студентами и комментаторами не убедил меня, что многократное повторение бесполезно. Непоследовательность менее простительна, и ей я доверяю меньше. Очевидные недостатки — для удобства критиков.
Немногие из известных философских ярлыков пришлись бы впору книге, которая вступает в разногласия равно с рационализмом и эмпиризмом, с материализмом, идеализмом и дуализмом, с эссенциализмом и экзистенциализмом, с механицизмом и витализмом, с мистикой и сциентизмом и с большинством других пылких доктрин. То, что здесь проявляется, может, вероятно, быть описано как радикальный релятивизм со строгими ограничениями, который заканчивается чем-то родственным ирреализму.
Тем не менее, я думаю, что эта книга принадлежит к той господствующей тенденции современной философии, которая началась, когда Кант заменил структуру мира на структуру сознания, продолжилась, когда К. И. Льюис заменил структуру сознания на структуру понятий, и которая теперь приступает к замене структуры понятий на структуру нескольких символических систем наук, философии, искусств, восприятия и повседневного дискурса. Движение направлено от единственной истины, от неподвижного обнаруженного мира к разнообразию правильных, даже противоречащих друг другу версий или миров в процессе создания.
В книге используются следующие сокращения:
SA для третьего издания «Структуры явления», The Structure of Appearance, D. Reidel Publishing Co., 1977 (first published 1951);
FFF для третьего издания «Факта, фикции и прогноза», Fact, Fiction, and Forecast, Hackett Publishing Co., 1977 (first published 1954);
LА для второго издания «Языков искусства», Languages of Art, Hackett Publishing Co., 1976 (first published 1968);
PP для «Проблем и проектов», Problems and Projects, Hackett Publishing Company, 1972.
Слова, труды, миры[1]
Бесчисленные миры, сделанные из ничего при помощи символов — так мог бы сатирик подвести итог некоторым важнейшим темам работ Эрнста Кассирера. Эти темы — множественность миров, неподлинность “данного”, креативная сила понимания, разнообразие и формообразующая функция символов — также входят в число постоянных предметов моих собственных размышлений. Иногда я все же забываю, как красноречиво они были сформулированы Кассирером[2] — частично, возможно, потому, что его сосредоточение на мифе, его внимание к сравнительному изучению культур и разговор о человеческом духе ошибочно ассоциировалось с современными тенденциями к мистическому обскурантизму, анти-интеллектуальному интуиционизму или антинаучному гуманизму. Фактически эти тенденции так же чужды Кассиреру, как и моей собственной скептической, аналитической, конструктивистской позиции.
Моя цель в нижеследующем тексте состоит не столько в том, чтобы защитить некоторые тезисы, разделяемые Кассирером и мной, сколько в том, чтобы пристально рассмотреть некоторые критические вопросы, которые они поднимают. В каком именно смысле существует много миров? Что различает подлинный и поддельный миры? Из чего миры сделаны? Как они сделаны? Какую роль символы играют в их создании? И как создание миров связано со знанием? Мы не можем игнорировать эти вопросы, даже если до полных и заключительных ответов еще далеко.
2. Версии и видения
Как намекает двусмысленное название книги Уильяма Джеймса «Плюралистическая Вселенная», противоречие между монизмом и плюрализмом может исчезнуть при анализе. Если имеется всего лишь один мир, то он охватывает множество контрастирующих аспектов; если имеются много миров, то их совокупность — одна вселенная. Один мир может быть рассмотрен как многие или многие миры могут быть рассмотрены как один; один мир или их много — это зависит от способа рассмотрения.[3]
Почему же тогда Кассирер подчеркивает разнообразие миров? В каком важном и часто пренебрегаемом смысле существует много миров? Подчеркнем, что вопрос здесь стоит не о возможных мирах, созданием и управлением которыми заняты многие из моих современников, особенно в районе Диснейлэнда. Мы ведем обсуждение в терминах не множественных возможных альтернатив к единственному действительному миру, но множественных действительных миров. Как интерпретировать такие термины как «реальный», «нереальный», «вымышленный» и «возможный» — следующий вопрос.
Рассмотрим для начала утверждения «Солнце всегда движется» и «Солнце всегда неподвижно», которые, хотя и одинаково истинны, конфликтуют друг с другом. Скажем ли мы тогда, что они описывают различные миры и что действительно существует столько различных миров, сколько имеется таких взаимоисключающих истин? Скорее мы склонны расценивать эти две вербальные последовательности не как полные утверждения с собственными истинностными значениями, но как эллипсисы для некоторых таких утверждений как «В системе координат A солнце всегда движется» и «В системе координат Б солнце всегда неподвижно» — утверждений, которые могут оба быть истинны об одном и то же мире.
Однако системы координат, кажется, менее принадлежат тому, что описано, чем системам описания; и каждое из этих двух утверждений связывает то, что описано, с такой системой. Если я спрашиваю о мире, вы можете предложить мне рассказать, каков он в одной или многих системах координат; но если я настаиваю, чтобы вы сообщили мне, каков он вне всех систем координат, то что вы можете сказать? Мы ограничены способами описания, что бы ни описывалось. Наша вселенная, если можно так выразиться, состоит из этих способов в большей степени, чем из мира или миров.
Альтернативные описания движения — все из них в почти одних и тех же терминах и обычно поддающиеся преобразованию друг в друга — дают лишь небольшой и довольно бледный пример разнообразия в теориях мира. Намного серьезнее предстает обширное разнообразие версий и способов видения в некоторых науках, в работах различных живописцев и писателей и в нашем восприятии этих работ, обусловленном обстоятельствами и нашим собственным пониманием, интересами и прошлым опытом. Даже если мы отбросим все иллюзорные, неправильные, или сомнительные версии, остальные все же показывают нам новые измерения несоответствий. Здесь у нас нет никакого ясного множества систем координат, никаких готовых правил для преобразования физики, биологии и психологии друг в друга и вовсе никаких способов преобразования любой из этих наук в видение Ван Гога или Ван Гога в Каналетто. Те из этих версий, которые являются изображениями скорее, чем описаниями, не имеют никакого истинностного значения в буквальном смысле и не могут быть соединены конъюнкцией. Различие между сопоставлением и соединением двух утверждений не имеет никакого очевидного аналога для двух изображений или для изображения и утверждения. Резко контрастирующие версии мира могут, конечно, быть релятивизованы: каждое правильно для данной системы — для данной науки, данного художника или данного воспринимающего и ситуации. Здесь снова мы сворачиваем от описания или изображения ‘мира’ к разговору о самих описаниях и изображениях, но теперь у нас не останется даже утешения взаимопереводимости или любой очевидной организации этих нескольких рассматриваемых систем.
«В переводных романах делаются иногда беспомощные сноски: «В оригинале — непереводимая игра слов…» (С.Довлатов, «Ремесло». Строчкой ниже там цитата из Нильса Бора: «Истины бывают ясные и глубокие. Ясной истине противостоит ложь. Глубокой истине противостоит другая истина, не менее глубокая…») Поздние вещи Гудмена написаны трогательно поэтичным языком со множеством аллитераций. Немногие из них сохранены в переводе, но ритм по возможности воспроизведен (прим. пер.).
Источник
