Единственный способ избавиться от соблазна поддаться ему дориан грей
ПОРТРЕТ ДОРИАНА ГРЕЯ
Художник – это тот, кто создает красивые вещи.
Раскрыть художество и скрыть художника – такова у художества цель.
Критик – это тот, кто в новой манере, или пользуясь новым материалом, выразит свое впечатление от этих красивых вещей.
Критика, плохая и хорошая, всегда есть автобиография.
Так что те, кто видят развратное в прекрасном, сами развратны и притом не прекрасны. Это большой недостаток.
Находить в прекрасных вещах также и прекрасные идеи умеют люди культурные. Для них еще есть надежда.
И только для избранных прекрасные вещи исключительно означают красоту.
Нет ни нравственных, ни безнравственных книг. Есть книги, хорошо написанные, и есть книги, плохо написанные. Только.
Неприязнь девятнадцатого века к реализму – это ярость Калибана, видящего в зеркале свое лицо.
Неприязнь девятнадцатого века к романтизму – это ярость Калибана, не видящего в зеркале своего лица.
Чья-нибудь нравственная жизнь может порой оказаться сюжетом художника; однако вся нравственность художества – в совершенном применении несовершенных средств.
Ни единый художник не желает что-либо доказывать, ведь доказаны могут быть даже достоверные истины.
Ни у какого художника не бывает этических пристрастий. Этические пристрастия в художнике есть непростительная манерность стиля.
Болезненных художников нет. Художник может изображать все.
Мысль и язык для художника, – орудия его художества.
Порок и беспорочность для художника – материалы его художества.
В отношении формы, музыка есть первообраз всякого искусства. В отношении чувства, первообразом является лицедейство актера.
Всякое искусство одновременно есть и поверхность и символ.
Те, кто проникают глубже поверхности, сами ответственны за это.
Те, кто разгадывают символ, сами ответственны за это.
Ибо зрителя, а не жизнь, поистине отражает искусство.
Несогласие мнений о каком-нибудь создании искусства свидетельствует, что это создание ново, сложно и жизненно.
Если критики между собой не согласны, – художник в согласии с собою.
Мы можем простить человека, создающего полезную вещь, если сам он не восхищается ею. Единственное оправдание для создающего бесполезную вещь – это то, что каждый восхищается ею безмерно.
Все искусство совершенно бесполезно.
Мастерская была пропитана пряным ароматом роз, и, когда легкое дуновение летнего ветерка проносилось в саду меж деревьями, в открытую дверь вплывал удушливый запах сирени или тонкое благоухание розового шиповника.
Лежа в углу дивана, покрытого персидскими чепраками, и куря, но обыкновению, одну за другою бесчисленные папиросы, лорд Генри Уоттон мог мельком улавливать сияние медвяно-сладких и медово-цветных лепестков альпийского ракитника, трепетные ветви которого, казалось, едва выдерживали тяжесть своей пламенно-яркой красоты; изредка по длинным шелковым занавесям громадного окна, создавая на мгновение эффект японской живописи, проносились фантастические тени пролетавших мимо птиц, заставляя лорда Уоттона думать о токийских желтолицых художниках, стремящихся выразить порыв и движение в неподвижном по своей природе искусстве. Дремотное жужжание пчел, то пробивавших себе дорогу в нескошенной высокой траве, то с однообразной настойчивостью кружившихся над пыльными, золочеными Усиками вьющейся лесной мальвы, как будто делали тишину еще более тягостной. Глухой гул Лондона доносился сюда, как басовые ноты далекого органа.
Посреди комнаты на мольберте стоял портрет молодого человека необыкновенной красоты во весь рост, а перед ним, немного поодаль, сидел и сам художник, Бэзиль Холлуорд, внезапное исчезновение которого несколько лет тому назад вызвало в обществе так много шуму и возбудило немало странных толков.
Когда художник взглянул на грациозную, красивую фигуру, так искусно отраженную его кистью, улыбка удовольствия появилась и как бы застыла у него на лице. Внезапно он вскочил и, закрыв глаза, прижал свои веки пальцами, будто стараясь удержать у себя в мозгу какой-то чудный сон, от которого он боялся проснуться.
– Это ваше лучшее произведение, Бэзиль, лучшая изо всех вами написанных картин, – проговорил лорд Генри томно, – Вы непременно должны выставить его в будущем году в Grosvenor Gallrey. Академическая выставка слишком велика и вульгарна. Когда бы мне ни случалось там бывать, там всегда такое множество людей, что немыслимо разглядеть картины, а это ужасно, или же такое множество картин, что нельзя разглядеть людей, а это еще ужаснее. Гросвенор, по-моему, единственное место для вас.
– Вернее всего, я не стану нигде выставлять эту вещь, – ответил Бэзиль, закидывая голову назад по своей странной привычке, заставлявшей, бывало, его товарищей в Оксфорде[1] смеяться над ним. – Нет, я нигде не выставлю ее.
Лорд Генри поднял брови и в изумлении посмотрел на него сквозь прозрачно-голубые завитки дыма, причудливыми кольцами поднимавшиеся от его крепкой папиросы, пропитанной опием.
– Вы ее не выставите? Да почему же, милейший? По какой причине? Какие вы, художники, странные люди! Вы все на свете готовы сделать, чтобы добиться известности; а как только вы ее добьетесь, вы точно стараетесь от нее отвязаться. Это, по-моему, глупо, ибо что может быть на свете хуже того, что о человеке все говорят? Только одно: когда о нем молчат, А такой портрет, как этот, доставит вас головою выше всех молодых художников Англии, а старых преисполнит чувством зависти, если только старики вообще-то способны на какие-нибудь чувства.
– Я знаю, что вы будете надо мною смеяться, – ответил художник: – но я, право, не могу выставить этот портрет, Я вложил в него слишком много себя самого.
Лорд Генри растянулся на диване и засмеялся.
– Да, я знал, что вы будете смеяться; но, тем не менее, это так.
– Слишком много себя самого! Честное слово, Бэзиль, я не знал, что вы до того тщеславны; и я, право, не вижу никакого сходства между вами, – у вас такое суровое, сильное лицо и верные, как уголь, волоса, – и этим юным Адонисом, который словно сотворен из слоновой кости и лепестков розы. Ведь, дорогой мой Бэзиль, он – Нарцисс, а вы… гм… конечно, у вас очень одухотворенное выражение лица и все такое; но красота, настоящая красота кончается там, где начинается одухотворенность. Интеллект сам по себе уже есть вид преувеличения, и он нарушает гармонию всякого лица. Как только человек начинает думать, у него лицо превращается в один сплошной нос, или лоб, или что-нибудь такое же ужасное. Посмотрите на выдающихся людей какой угодно ученой профессии. Как они все безобразны! Исключая, конечно, лиц духовных. Но те ведь никогда и не думают. Епископ и в восемьдесят лет обыкновенно повторяет то, что его учили говорить, когда он был мальчишкой восемнадцати лет, и естественно поэтому, что наружность его навсегда остается приятной. Ваш таинственный юный приятель, имени которого вы не сказали мне, но чей портрет меня прямо восхищает, наверное, не мыслит никогда. Я в этом совершенно уверен. Он – безмозглое, прелестное создание, и его надлежало бы всегда иметь здесь зимой, когда нет цветов, на которые можно смотреть, и летом, когда чувствуешь потребность охладить свои мысли. Пожалуйста, не льстите себе самому, милый Бэзиль; вы ни капельки на него не похожи.
– Вы меня не понимаете, Гарри, – ответил художник. – Конечно, я не похож на него. Я это знаю прекрасно. И, право, я бы очень жалел, если бы оказался похож на него. Вы пожимаете плечами? Я говорю вам правду. Над всяким физическим или умственным превосходством тяготеет какой-то рок, тот самый, который на всем протяжении истории преследует нетвердую поступь царей. Лучше не отличаться от других. Уроды и дураки в этом мире всегда остаются в барышах. Они могут спокойно сидеть и праздно взирать на то, как играют другие. Если они не знают побед, зато не знают поражений. Они живут так, как все мы должны бы жить: невозмутимо, равнодушно, не зная тревог. Они никому не приносят гибели и сами не гибнут от вражьих рук. Ваше положение и богатство, Гарри; мой ум, каков бы он ни был, мое искусство, какова бы ни была ему цена; красота Дориана Грея – за все эти дары богов мы заплатим когда-нибудь страданием, страшным страданием.
Источник
Дориан Грей
— Я верю в величие нации.
— Оно только пережиток предприимчивости и напористости.
— В нём залог развития.
— Упадок мне милее.
— А как же искусство?
— Оно — болезнь.
— А любовь?
— Иллюзия.
— А религия?
— Распространённый суррогат веры.
— Вы скептик.
— Ничуть! Ведь скептицизм — начало веры.
— Да кто же вы?
— Определить — значит ограничить.
— Ну дайте мне хоть нить.
— Нити обрываются. И вы рискуете заблудиться в лабиринте.
Человек должен вбирать в себя краски жизни, но никогда не помнить деталей. Детали всегда банальны.
Если неприятно, когда о тебе говорят, то ещё хуже — когда о тебе совсем не говорят.
Только ограниченные люди не судят по внешности. Настоящая тайна мира в том, что мы видим, а не в том, что скрыто.
Одобрять что-либо, как и порицать, — нелепейший подход к жизни. Мы посланы в сей мир не для того, чтобы проповедовать свои моральные предрассудки.
Люди умирают от здравого смысла, от однажды утраченного мгновения. Жизнь — это мгновение, грядущего нет, поэтому заставь ее пылать всегда самым синим пламенем.
Воздержание — в высшей степени пагубная привычка.
Каждый живет, как хочет, и расплачивается за это сам.
Люди неэгоистичные бесцветны, они утрачивают свою индивидуальность.
Всякое желание, которое мы стараемся подавить, бродит в нашей душе и отравляет нас. А согрешив, человек избавляется от влечения к греху, ибо осуществление — это путь к очищению.
Единственный способ избавиться от искушения — поддаться ему.
Жизнь дарит человеку в лучшем случае одно-единственное неповторимое мгновение, и секрет счастья в том, чтобы это мгновение повторялось как можно чаще.
Подлинная тайна жизни в зримом, а не в сокровенном.
Источник
Дориан Грей (Dorian Gray)
Я всего лишь познаю красоту.
Если женщина мила, займись с ней любовью. Если нет, найди замену. Вот и вся наука.
Курение — это особый вид удовольствия. Изысканный, но оставляющий легкий флер неудовлетворенности.
Сиротство не столь плохой удел.
— Я привела новые мишени для твоих колкостей.
— Рад, что и от тебя есть польза.
Чем больше смотрю, тем лучше вижу.
У меня нет желания что-то менять в Англии, кроме погоды.
Ну что ж, добро пожаловать в мой дьявольский клуб.
Нет ничего невозможного для того, кто обладает двумя привилегиями: красотой и молодостью.
Быстротечность момента — это аксиома.
Жизнь — это сейчас. Нет никаких потом.
То, что не вечно, имеет особую ценность.
Мы чахнем и покрываемся морщинами, потому что боги злы и жестоки.
Нет пределов стариковской мерзости.
— Сибила для меня святыня.
— Только к святыням и стоит прикасаться.
Самоотречение подменяет нашу сущность.
Скоро и вы окажетесь прикованным к детской коляске.
Единственный способ избавиться от соблазна — поддаться ему.
Никогда не женитесь, мистер Грей. Это единственный способ сохранить иллюзии.
Я превращаю любовь в смерть.
Любой опыт полезен.
— Хороший друг видит границу в любой игре.
— Границ не существует.
— Никакой ты не дьявол.
— Я Бог…
Если б полиции платили за результаты, мы бы сэкономили миллионы.
У вас нет права на уныние.
Один из плюсов прошлого в том, что оно в прошлом.
Какая потеря для армии! Сколько германцев вы могли бы заколоть своими остротами!
Удовольствия и счастье не одно и то же.
На самом деле истинную ценность имеет только то, что не вечно.
Вся моя жизнь — это сплошное падение в пучину разврата.
Лишь Господь может видеть нашу душу.
— Кто ты такой?
— Я тот, в кого ты меня превратил. Я вел жизнь, которую ты ценил, но сам воплотить боялся.
Я стал всем тем, кем сам ты испугался быть.
Источник
Портрет Дориана Грея (5 стр.)
— Уж не знаю, стоит ли начинать об этом разговор, мистер Грей. Это настолько скучная тема, что мне пришлось бы говорить слишком серьезно. Но коль вы просите меня остаться, я, разумеется, не уйду. Надеюсь, ты не возражаешь, Бэзил? Ведь ты сам мне не раз говорил, что любишь, когда кто-нибудь отвлекает разговором тех, кто тебе позирует.
Холлуорд закусил губу.
— Что ж, оставайся, раз он этого хочет. Прихоти Дориана — закон для кого угодно, кроме него самого.
Лорд Генри протянул руку за шляпой и перчатками.
— Трудно не уступить твоим настойчивым уговорам остаться, Бэзил, но, к сожалению, я должен идти. Мне нужно встретиться с одним человеком в «Орлеане». До свидания, мистер Грей. Навестите меня как-нибудь на Керзон-стрит. В пять часов я почти всегда дома. Но когда соберетесь ко мне, лучше предупредите запиской: было бы очень жаль, если б мы разминулись.
— Бэзил, — воскликнул Дориан Грей, — если лорд Генри Уоттон уйдет, я тоже уйду! От вас, пока вы работаете, и слова не услышишь. Мне страшно скучно стоять на подиуме с неизменно радостным выражением на лице. Попросите его остаться. Я настаиваю на этом.
— В самом деле, оставайся, Гарри. И Дориану будет приятно, и меня ты очень обяжешь, — проговорил Холлуорд, не отводя от картины пристального взгляда. — Я действительно никогда не разговариваю и никого не слушаю, когда пишу, так что мои бедные натурщики, должно быть, ужасно скучают. Прошу тебя, не уходи.
— А как же тот человек в «Орлеане»?
— Думаю, у тебя не будет с этим проблем. Так что присаживайся, Гарри. Ну а вы, Дориан, становитесь на подиум и старайтесь поменьше двигаться. Только, ради Бога, не обращайте внимания на то, что будет говорить лорд Генри: он оказывает самое дурное влияние на всех своих друзей, за исключением, разумеется, меня.
Дориан Грей с видом юного эллинского мученика взошел на помост и, переглянувшись с лордом Генри, сразу же очаровавшим его, состроил недовольную гримасу. До чего же этот молодой аристократ не похож на Бэзила! Какой между ними контраст! И что за чудесный голос у лорда Генри! Не дав паузе затянуться, Дориан спросил:
— Лорд Генри, вы и в самом деле так дурно влияете на людей? Бэзил не преувеличивает?
— А хорошее влияние в принципе невозможно, мистер Грей. Любое влияние безнравственно — безнравственно чисто с научной точки зрения.
— Потому что оказать влияние на другого — значит вложить в него свою душу. И тогда человек начинает думать чужой головой, жить чужими страстями. Добродетели у него уже не свои, да и грехи — если вообще существует такое понятие, — он заимствует у другого. Он становится перепевом чужой мелодии, актером, исполняющим роль, не для него предназначенную. Ведь главная цель жизни — самовыражение. Проявить во всей полноте свою сущность — вот для чего мы живем. Между тем в наше время люди стали бояться самих себя. Они забыли о своем высшем долге — долге перед собой. О да, они проявляют милосердие к своим ближним, они оденут нищего и накормят голодного. Но их собственные души обнажены и нуждаются в пище. Мы утратили мужество. А может быть, у нас его никогда и не было. Боязнь общественного мнения (а на этом зиждется наша мораль) и страх перед Богом (в этом суть нашей религии) — вот те две силы, что движут нами. И все же…
— Будьте добры, Дориан, поверните голову чуть-чуть вправо, — проговорил художник, настолько поглощенный своей работой, что его сознание отметило лишь одно — на лице юноши появилось выражение, какого он до сих пор никогда не видел.
— И все же, — низким, мелодичным голосом продолжал лорд Генри, сопровождая свои слова плавными, грациозными жестами (эта особенность была свойственна ему всю жизнь — даже тогда, когда он еще учился в Итоне), — все же я убежден, что, если бы каждый из нас жил по-настоящему полной жизнью, давая выход всем своим чувствам, не стесняясь выражать все свои мысли и доводя до реального воплощения все свои мечты, — человечество снова узнало бы, что такое радость бытия, была бы забыта мрачная эпоха средневековья, и мы вернулись бы к идеалам эллинизма, а может быть, к чему-то еще более прекрасному и совершенному. Но и самые смелые из нас не отваживаются быть самими собой. Самоотречение, этот трагический пережиток, дошедший до нас с тех диких времен, всем нам порядочно омрачает жизнь. И мы постоянно расплачиваемся за то, что отказываем себе столь во многом. Всякое желание, которое мы стараемся подавить, бродит в нашей душе и отравляет нас. Только согрешив, можно избавиться от соблазна совершить грех, ибо осуществление желания — это путь к очищению. После этого остаются лишь воспоминания о полученном удовольствии или же сладостное раскаяние. Единственный способ избавиться от искушения — поддаться ему. А если пытаться ему противиться, то вся душа истомится желанием изведать то, на что она же сама и наложила запрет, отнеся подобного рода желания к чему-то чудовищному и преступному. Какой-то мудрец сказал, что величайшие события в мире происходят прежде всего в голове человека. Я только могу добавить, что величайшие прегрешения также совершаются в голове у людей. Да ведь и вы, мистер Грей, вы сами в пору розовой юности и даже раньше, в годы зеленого отрочества, были подвластны страстям, порождавшим в вас страх, вас одолевали мысли и желания, повергавшие вас в трепет, а по ночам преследовали сны, одно воспоминание о которых до сих пор заставляет вас краснеть от стыда…
— Погодите! — умоляющим голосом воскликнул Дориан Грей. — Прошу вас, остановитесь! Вы меня совсем сбили с толку, и мне трудно вам что-либо возразить. Но я чувствую: в ваших рассуждениях что-то не так — только вот что, я не знаю. А сейчас — не говорите больше ничего. Дайте мне время подумать. Или, вернее, дайте мне возможность не думать об этом.
Минут десять Дориан стоял неподвижно, с полуоткрытым ртом и странным блеском в глазах. Он смутно сознавал, как под влиянием услышанного в нем пробуждаются какие-то совершенно новые мысли и чувства, но в то же время ему казалось, что они зародились в нем независимо ни от кого. Сказанные другом Бэзила слова, — а он, несомненно, произнес их просто так, между прочим, придав им намеренно парадоксальную форму, — задели в Дориане какую-то тайную струнку, которой до этого никто не касался, и у него было ощущение, словно она туго натянулась и как-то странно, толчками, вибрирует.
Подобным образом его могла волновать только музыка, всегда будившая в нем смутное беспокойство. Но музыка — это ведь не членораздельная речь. Музыка не созидает в нас новых миров, она лишь создает новый хаос. А тут ведь прозвучали слова! Ах, слова, слова, безобидные слова — но до чего же они на самом деле чудовищны! До чего конкретны, откровенны и жестоки! От них никуда не денешься. И вместе с тем — какая в них неуловимая магия! Они обладают удивительной способностью придавать пластичную форму вещам абсолютно бесформенным, в них есть своя музыка — столь же сладостная, как звуки виолы или лютни. Всего лишь слова! Но есть на свете что-нибудь реальнее и весомее слов?
Конечно, в ранней юности Дориан не понимал очень многих вещей. Но теперь, когда они перестали быть для него загадкой, жизнь вдруг засверкала перед ним ослепительно яркими красками. Ему стало казаться, будто он идет средь огненных языков бушующего пламени. И как он этого не замечал до сих пор?
Лорд Генри наблюдал за ним с едва заметной, чуть иронической улыбкой. Он знал, что сейчас лучше всего помолчать. Дориан живо заинтересовал его, и то впечатление, какое произвели на юношу сказанные им слова, немало его удивило. Ему вспомнилась одна книга, прочитанная им лет в шестнадцать и открывшая ему много такого, чего он раньше не знал, — так, быть может, с Дорианом Греем происходит нечто подобное? Неужели стрела, пущенная им наугад, угодила в цель? До чего же все-таки очарователен этот юноша!
Холлуорд между тем увлеченно работал, кладя мазки в характерной для него и восхищавшей столь многих напористой манере, но в то же время с тем изяществом и изысканной утонченностью, которые всегда являлись — по крайней мере, в искусстве — принадлежностью подлинного таланта. Он совершенно не замечал затянувшегося молчания.
— Бэзил, я больше не в силах стоять! — воскликнул вдруг Дориан. — Я хочу выйти в сад и посидеть на свежем воздухе. Здесь просто невозможно дышать.
— Простите, мой друг! Когда я работаю, я обо всем забываю. А вы, между прочим, сегодня позируете как никогда хорошо — почти ни разу не шевельнулись. Мне наконец удалось поймать то выражение, которое я так долго искал: эти полураскрытые губы и этот блеск в глазах… Не знаю, что вам такого наговорил Гарри, но ему каким-то чудом удалось вызвать на вашем лице это замечательное выражение. Небось делал вам комплименты? Но не верьте ни единому его слову!
— Нет, никаких комплиментов сэр Генри мне не делал. Возможно, именно поэтому я не поверил ни единому его слову.
— Вы ведь отлично знаете, что поверили всему мною сказанному, — проговорил лорд Генри, глядя на Дориана своими томными, мечтательными глазами. — Пожалуй, я тоже выйду в сад, в студии невыносимо душно. Бэзил, пусть нам вынесут туда попить — что-нибудь охлажденное, со льдом, и желательно, чтобы там плавало по клубничке.
— Хорошо, Гарри. Нажми-ка на звонок рядом с собой, и, когда явится Паркер, я ему все это закажу. К вам я присоединюсь попозже, мне еще нужно немного подработать фон. Только не слишком задерживай Дориана. Мне сегодня на редкость хорошо пишется. Портрет этот обещает стать моим шедевром. Да и сейчас он уже почти шедевр.
Выйдя в сад, лорд Генри нашел Дориана возле куста сирени: зарывшись лицом в прохладную массу цветов, юноша упивался их ароматом, словно это было изысканное вино. Лорд Генри подошел к Дориану и положил ему на плечо руку.
Источник
